Сборник статей - Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
З.: Это вы рассказывали. Михаил Викторович, а вы, может быть, расскажете, как вы уходили из института? Или не хотите?
П.: Из вашего института?
З.: Да.
П.: Я хочу рассказать тогда, ну, ладно, о том, как меня исключили из партии. Значит, как меня приняли в партию. Мой отец служил в царской армии. Когда рухнул Брестский договор и немцы стали наступать, он, по своей старой офицерской чести, решил, что Россию надо защищать, и он пошел в Красную Армию. В двадцать пятом году ему сказали: «Панов, надо вступать в партию. Хоть ты и был офицером до революции, но мы тебе дадим хорошие рекомендации. Вступай в партию». Папа мой сказал: «Не могу». – «Ну, мы тебе дадим рекомендации, тебя примут». – «Не могу. Я верующий». – «Ну, это пустяки, мы тебе все объясним» (К. смеется). Папа говорит: «Ничего мне не надо объяснять. Верующий – на этом конец». Ему говорят: «Тогда надо уходить». И он в двадцать пятом году ушел. Теперь я только прочел – понял, почему двадцать пятый год. В двадцать пятом году ликвидирован институт комиссаров, и всю комиссарскую работу должен проводить был командир подразделения, и сочли, что для комиссарской работы беспартийный не годится.
И так у меня было просто убеждение, что в Красной Армии командир должен быть партийным, а так как меня учили на командира-артиллериста, я был младший лейтенант, я понял, что это просто… Подошел ко мне замполит нашего дивизиона. Хороший был человек (вот, пожалуй, единственное исключение среди большевиков): он брал сторону бойцов, защищал их, не чуждался общения с ними. Он приходит как-то на позицию и говорит: «Панов, мы тебя принимаем в партию. Одну рекомендацию дает партийная организация, другую даю тебе я» (это честь-то какая: замполит, полковник дает мне рекомендацию), «а за третьей придешь в штаб, когда стемнеет, и получишь от командира дивизиона». У-у-у! какая у меня протекция. А я честно говорю (вот Елена Андреевна меня осуждает), что был очень рад, что я в штабе увижу женские лица. Парню, которому двадцать, что ли, там, было шесть лет, двадцать пять лет, не видеть месяцами женское лицо… все вокруг бородачи, бородачи да и усачи, и я думаю: «Погляжу-у! (слушатели усмехаются) какие они бывают».
Пришел, значит, когда стемнело: «Товарищ полковник, младший лейтенант Панов за получением от вас рекомендации в партию». Он говорит: «А кто еще дает?» Ну, я сказал. Ну, вот он видит, что рекомендация, и говорит: «Маня! Отстукай ему, как всем». И Маня тр-р-р-р тр-р-р-р тр-р-р-р тр-р-р-р – только дым идет от машинки! Бах! бах на стол ему! Даже не повернулась ко мне, я ее не видел. (Смеется.) Но получил. И так я стал членом партии. У меня было такое мнение, что, раз мне дали образование, звание младшего лейтенанта, не уйдешь…
Ну, вот теперь это, значит, последнее, коренное… мой… как этот номер называется?., смертельно опасный номер (смеется). Стали меня проверять в райкоме. Но я сказал, что я посылал письмо вот… потому что если потом откроют, что я скрыл, – я обманул партию, я трусливо ушел в кусты. Я сказал, что я в свое время написал письмо товарищу Брежневу о том, что, по-моему, он должен амнистировать. Они это письмо раздобыли из архива Брежнева. И вот начинается разбор старых коммунистов. Они судят меня за это уже… меня судили… Да, я… вот видите, что значит склероз… я написал еще второе письмо.
З.: Ну, вот я все и жду. Самое-то главное (тут я скажу, можно, два слова?), что Михаил Викторович написал письмо – не Брежневу уже, а в ЦК – о положении в Институте русского языка.
П.: О травле замечательных ученых. Причем кто травил? Это опять гнусные большевики Бахилина…
К.: Какой год?
З.: Наверно, семидесятый.
П.:…Бахилина, Теплова и все прочие – их, наверно, десяток.
З.: Это после дела Апресяна – Мельчука, вот это вот, которые уже заступались за…
П.: О том, что вот существует антисоветское какое-то крыло в институте (подполье, правда, они не говорили).
З.: Да-да-да.
П.: И стали: вот, я работал на контрреволюцию. Трубачев, замдиректора института, сидел и от каждого заведующего сектором требовал: «А что вы скажете?…» Значит, какие-то работники института написали письмо в Центральный Комитет, Брежневу или куда-то, где говорили о том, что, ну, в общем, в институте положение абсолютной травли выдающихся ученых. Меня-то никто не травил, потому что я заранее им сказал. Ну вот. Трубачев два раза ко мне обращался… Это поставлено было так: заведующий сектором должен укорять подписанта, должен его срамить, должен говорить, что подписант должен дать обязательство, что он больше не будет так плохо поступать. У меня в секторе была милая Ламарочка Каранадзе подписант. Сам я тоже был подписант, но ввиду того, что я раньше уже сказал…
З.: Ты это единолично написал… Не коллектив.
П.:…то меня в это время не привлекли. Но я два раза Трубачеву сказал: «Я говорить ничего не хочу». Представляете, мою милую Ламарочку… она была не только мой студент, она была мой ученик в школе и человек, который мне был просто человечески близок, и ее порицать я уж никак не мог. Ну вот. Я написал письмо, потому что я видел, что их собираются исключать, убирать из института. Тут мне повезло. Во-первых, меня исключили из партии. (Смеется.) Что вы смеетесь, Елена Андреевна? Во-первых, меня исключили из партии. Но я не ходил на заседание партийной ячейки в Институте русского языка, просто не являлся – и всё, так что я, как меня ничтожил институт, не знаю, а как меня ничтожили старые коммунисты в райкоме партии, я вам могу рассказать. Это я никому не рассказывал, в том числе и вам. Вызвали меня на коллегию старых коммунистов. Я удивляюсь, как никто не подумал о том, что надо все-таки пригласить образованных людей. Пришел на коллегию. Сидят… такие морды поганые – необразованные, тупые, серые. Они нашли мое письмо в архиве Брежнева. «Вот, товарищ Панов…» – это член коллегии или группы, что ли, я не знаю, старых коммунистов…
З.: Это в райкоме партии, это высокая инстанция.
Т.: Всё, поняла.
П.: Это предпоследняя ступень.
З.: В институт Михаил Викторович не ходил тогда.
П.: «Вот, Михаил Викторович, вот вы писали письмо в защиту людей, которые, пренебрегая своим долгом гражданина, заступаются за тех, кто подрывает нашу социалистическую демократию. Как вы думаете, это укрепляет?… Вы знаете, что у нас пролетарская диктатура?» Пролетарской диктатуры уже не было. Комиссия Куусинена приняла резолюцию, принятую еще Хрущевым, о том, что у нас всенародное государство, а не диктатура пролетариата. Но меня предупредил Левин – он говорит: «Имейте в виду, что вас в партии не оставят. Вот я сделал ошибку, я слишком много говорил и пытался их убедить, это совершенно бесполезно». И я понял, что мне говорить особо там не стоит. И вот он мне задает вопрос: «Укрепляет ли это нашу пролетарскую диктатуру?» У меня был один из двух выходов – ему объяснить, что комиссия Куусинена решила, что у нас уже не пролетарская диктатура, а общенародное государство, но я решил: ему надо, значит, долго объяснять, он ухитрился не знать… ведь последний съезд партии…
З.: Он, наверно, ничего не читает и…
П.:…это принял, это в Конституцию уже даже вписано. Я решил ответить как можно короче. «Знаете ли вы, что у нас диктатура пролетариата?» Я говорю: «Да». – «Как вы думаете, это укрепляет, ваше поведение, диктатуру пролетариата?» Я нахально говорю: «Да. (К. смеется.) Еще Ленин учил, что талант надо беречь». (Смеются с К.) Это он в своей статье об Аверченко, где он явно так иронию использовал. Ну вот. Ну, они настолько остолбенели от моего нахальства, что больше по этому вопросу не спрашивали.
П.: Тогда выступает какой-то, по-моему, по национальности он скорее грузин, по состоянию ума тоже дурак (К. смеется). Сейчас я вспомню, чего он там нес. «Вот вы говорите, что они талантливые люди» (значит, Синявский – Даниэль), (испытующе-ехидно) «а откуда это вы знаете, а? Вы что – вы их читали?» Смысл такой, что их запрещено читать простым советским людям. Ну, я мог бы тоже ответить, что мы написали книгу «Русский язык и советское общество» и имели доступ в секретный этот самый отдел, и читали все, что хотели. Наверно, можно было ответить: «Это вам нельзя читать, а нам, ученым, это молено читать» (К. смеется). Но я решил ему короче отвечать. «Где это вы читали? Откуда вы получаете эту самую запрещенную литературу? Кто вам передает?» Я ему ответил: «Синявский – это известный советский критик. Он выступает в печати в разных журналах, и я читал его талантливые статьи, поэтому я мог написать, что он талантливый человек». – (Манерно) «Товарищ Панов, вот почему вы такой скользкий? Вы вот все время выскальзываете». Хотел я было… я очень рассердился, хотел [нрзб]: «Почему вы такой липкий и вонючий?» (К. смеется.) Но я потом подумал, что из этого могут сделать историю… <…> И вот сказал просто, что он много выступает в печати и ничего крамольного здесь найти нельзя. Но здесь стали вставать, какая-то тетушка кричала: «А теперь-то, теперь-то вы как оцениваете свой антисоветский поступок?» Я вижу, начался шумок, считал, что кончен разбор, и устремился к выходу. Вот.
